Мало-помалу дела наши пошли в гору. К двухлетию Риты у нас уже были постоянные покупатели, а я освоила новые рецепты — карельские калитки, белорусские драники, настоящие французские круассаны по рецепту из старой книги.
— Мама, дай мне, я помогу, — говорила уже 4 летняя Рита, протягивая ручки к тесту.
Я давала ей небольшой кусочек, и она счастливо лепила из него фигурки, а потом мы пекли их вместе. Ее радость была лучшим лекарством от воспоминаний об ушедшем муже.
На четвертый год после ухода Александра дед предложил переоборудовать летнюю кухню под небольшую пекарню.
— Если будем расширяться, — говорил он, — то и наемных работников брать придется.
Я сомневалась — такой большой шаг пугал меня. Но дед был непреклонен:
— Настенька, посмотри правде в глаза. Ты уже не та запуганная девочка, какой была. Твои пироги на всю область славятся. Ты можешь больше.
И я решилась. Мы взяли небольшой кредит, наняли мастеров, купили настоящую печь.
Я изучала новые технологии, выписывала специальные книги, слушала передачи по радио. Люди приезжали специально, чтобы купить наш хлеб и выпечку.
Рита подрастала — тоненькая, большеглазая, с моими каштановыми волосами и каким-то внутренним светом, который замечали все.
Она ходила по деревне с маленькой корзинкой, угощая соседей свежей выпечкой.
— Вот идет наше солнышко, — говорили старушки, завидев ее.
Я вдруг поймала себя на мысли, что больше не плачу по ночам. Что боль от предательства Александра превратилась в глухую, далекую пульсацию где-то на краю сознания, как старый шрам, который ноет лишь к перемене погоды.
Шли годы. Мы с дедом и Ритой переехали в новый, более просторный дом. Печь хлеб для всей округи стало для меня не просто работой, а настоящим призванием.
Я нанимала местных женщин, тщательно обучала их, следила за каждой мелочью.
В один из летних дней, когда Рите исполнилось шесть, в нашу пекарню зашел незнакомый мужчина. Высокий, с обветренным лицом и добрыми морщинками у глаз.
— Мне сказали, у вас самый вкусный хлеб в районе, — улыбнулся он.
— Попробуйте, решите сами, — ответила я, протягивая ему свежую краюху.
Этот мужчина оказался Петром — механиком из соседнего колхоза.
Он начал появляться в нашей жизни неприметно — фигура на пороге с покупкой хлеба превратилась в руки, помогающие разгрузить тяжелые мешки с мукой, в голос, предлагающий подвезти нас до города, в силуэт, склонившийся над капотом старенького «Москвича».
— Знаешь, мама, — проговорила Рита задумчиво, когда мы вместе наблюдали, как он возвращает к жизни нашу машину, — от дяди Пети пахнет металлом и хвоей. И когда он рядом, становится надёжно.
Её детская мудрость поразила меня своей точностью.
Наша свадьба случилась без помпезности — прямо в конце лета, когда яблоки в саду наливаются соком, а воздух пропитан сладостью. Пирог на столе, несколько стаканов домашнего вина, разговоры вполголоса.
Накануне я присела к Рите на кровать.
— Ты понимаешь, что этот человек — не замена, — сказала я, подбирая слова. — Он просто идёт рядом с нами своей дорогой.
— Он смотрит на тебя, как на чудо, — ответила дочь, пропуская между пальцами мои волосы, заплетая их. — И на меня тоже.
Пётр принёс в наш дом то, чего я не ожидала — спокойную уверенность присутствия без права обладания.
Он не произносил громких слов и не давал пышных обещаний.
Просто был — в своей потёртой куртке, с морщинками у глаз, с терпеливыми руками, державшими велосипед Риты, когда она училась ездить, с вечерними рассказами о рыбацких байках, с задачками по математике, которые они решали вместе.
Наше небольшое дело росло. К десятилетию Риты мы открыли маленькую ферму — завели коз, кур, небольшой огород со свежими травами.
Всё натуральное, всё своё. Наши булочки с козьим сыром и зеленью стали настоящей сенсацией — за ними приезжали даже из областного центра.
Дед Степан, уже совсем седой, но по-прежнему крепкий, сидел на крылечке, наблюдая за нашей работой, и частенько приговаривал:
— Вот так, Настенька… Жизнь-то налаживается.
Рита расцветала на глазах — острый ум за школьной партой, внимательные глаза над пробирками на уроке химии.
Её каштановые пряди мелькали среди яблоневых ветвей, когда она взбиралась за самыми спелыми плодами; её тонкие пальцы уверенно расчёсывали козью шерсть; её голос звенел в пекарне, напевая что-то, пока она выводила на тесте замысловатые узоры, которым я её не учила — нашла сама, придумала.
В один из вечеров, когда воздух был наполнен запахом мелиссы из нашего чая, она вдруг посмотрела на меня иначе, словно решившись:
— Знаешь, я всё думаю о медицине, — произнесла она, обхватив кружку ладонями. — Твой хлеб насыщает, согревает, возвращает силы. А я хочу научиться лечить тело. Чтобы целиком, понимаешь?
Что-то дрогнуло во мне — росток гордости пробился сквозь наносы старых страхов. Моя дочь, выросшая из боли, тянулась к исцелению.
Когда Рита уезжала в областной центр — с золотой медалью, с грамотами олимпиад, с одним чемоданом и десятком маминых булочек — я увидела в ней себя, только без трещин внутри.
Медицинский принял её с распростёртыми объятиями.
А мы с Петром вложили душу в новый дом — не гостевой, а родовой. Широкие подоконники для книг и горшков с травами, высокие потолки, чтобы дышалось легче, большие окна, впускающие мир снаружи.
Старый дом мы не снесли — он стоял свидетелем пройденного пути. В нём поселились наши истории, старая мебель, фотографии в простых рамках.
Люди, приезжавшие за нашим хлебом и сыром, останавливались там, слушая скрип половиц, повествующих о том, как из пепла поднимается новая жизнь.
Шли годы. Наша маленькая пекарня превратилась в известное на всю область семейное предприятие. Мы с Петром уже начали седеть, но по-прежнему вставали до рассвета, чтобы замесить тесто.
Рита заканчивала ординатуру, собиралась стать педиатром. Дед Степан ушел из жизни тихо, во сне, в возрасте восьмидесяти шести лет — успел увидеть, как его правнучка получает студенческие награды, как цветет наш сад и дело.
В один солнечный день — прошло ровно тридцать лет с тех пор, как Александр хлопнул дверью — я стояла во дворе в рабочем фартуке, готовясь к очередной партии своего знаменитого хлеба.
Калитка скрипнула. На пороге стоял незнакомый дед — сгорбленный, изможденный, с нездоровым цветом лица и потухшим взглядом.
Я не сразу узнала его. Лишь когда он заговорил, в его хриплом, надломленном голосе я услышала отголоски того, кто когда-то был моим мужем.
— Настя?.. Это правда ты?..
Александр стоял, переминаясь с ноги на ногу. От него пахло перегаром и какой-то застарелой горечью. Я смотрела на него спокойно, без ненависти, но и без тепла.
— Я… вернулся, — пробормотал он, не поднимая глаз. — Хотел… просто узнать. Как ты?
— Ты говорил, я загнусь. Хотел посмотреть?
Он медленно кивнул, и в этом жесте было что-то от побитой собаки.
— А теперь видишь, — сказала я, разводя руками. — Я выжила. Я выросла. Я всё построила. Без тебя.
Александр оглядел двор — ухоженный, с клумбами, с новым домом, видневшимся чуть поодаль, с пекарней, откуда доносился аромат свежего хлеба.
— Ты молодец… — выдавил он.
— Я не ради мести. Ради себя. Ради дочери, — ответила я. — Я обещала отомстить — и отомстила жизнью.
Он протянул дрожащую руку к корзине со свежим хлебом, стоявшей на столе. Я покачала головой. Но хлеб дала ему, две буханки.
— А теперь иди, — сказала я твердо. — Мне нечего тебе дать. Места тут для тебя нет.
Александр словно сжался еще сильнее. Кивнул и медленно побрел к калитке — сутулый, потерянный, постаревшийм.
Я смотрела ему вслед, и внутри не было ни злорадства, ни торжества — только тихое спокойствие человека, который давно уже отпустил прошлое.
Когда он скрылся за поворотом дороги, из дома вышла Рита — статная, красивая, в белом медицинском халате, накинутом на плечи.
— Кто это был? — спросила она, глядя вслед ушедшему мужчине.
— Призрак, — ответила я. — Уже исчез.
Она не стала расспрашивать — моя умная девочка всегда чувствовала, когда не стоит бередить старые раны. Просто обняла меня за плечи и вернулась к своим книгам.
Вечером, когда мы с Петром сидели на веранде, любуясь закатом, он взял меня за руку.
— Я видел его, — сказал муж. — Не хотел вмешиваться, но был готов подойти, если бы понадобилось.
— Знаю, — кивнула я. — Ты всегда рядом.
— Я всегда знал, что ты сильная, — продолжил Пётр, поглаживая мои пальцы. — Но теперь вижу — ты непобедимая.
Я улыбнулась и прижалась к его плечу.
Сквозь приоткрытую дверь долетали обрывки Ритиного разговора — её интонации изменились, приобрели глубину и уверенность. Уже не девочка, а врач говорил с коллегой по телефону о сложном случае, о возможных вариантах лечения.
Слушая дочь, я понимала — она нашла свой путь.
Постепенно двор наполнился голосами — как всегда по пятницам, потянулись соседи и друзья. Наш дом давно стал перекрёстком судеб — здесь встречались истории, переплетались жизни, находили утешение одинокие сердца.
Люди приходили за хлебом, а получали нечто большее. За ужином было шумно и весело. Пахло свежеиспеченным хлебом и соленьями из нашего погреба.
— Знаешь, — сказала я тихо Рите, когда гости разошлись, а мы остались вдвоем убирать со стола, — когда-то я думала, что лучшая месть — это красивая жизнь.
— А сейчас? — спросила дочь, складывая тарелки.
— А сейчас я поняла, что месть вообще не нужна. Я просто счастлива. Это важнее всего.
