Ну что, получила свое? — прошипела Рита, нагнав Машу в коридоре. — Довела маму до приступа своей жадностью?
Маша остановилась, сжимая в руках сумку с лекарствами. В висках стучало от бессонной ночи в больничном коридоре.
— Я не… я не хотела…
— Конечно, не хотела! — Рита схватила невестку за локоть. — Ты просто решила всех поучить, да? «Смотрите, какая я правильная — подарки по средствам дарю!» А о том, что у мамы гипертония, ты подумала? Что ей нельзя волноваться?
— Да при чем здесь подарок? — Маша попыталась высвободить руку. — Я же не знала, что она так отреагирует…
— А как она должна была реагировать? — Рита презрительно скривила губы. — Когда ее невестка, жена единственного сына, притаскивает на юбилей базарную подделку? Шестьдесят лет человеку, между прочим! Юбилей! А ты что устроила?
Маша прикрыла глаза, пытаясь сдержать подступающие слезы. Перед глазами снова встала вчерашняя сцена…
— Тебе не стыдно самые дешевые подарки дарить родне? В подземном переходе купила? — Алла Викторовна держала павловопосадский платок двумя пальцами, словно боялась испачкаться.
— Мама, это не из перехода, — Маша старалась говорить спокойно. — Это из «Цветного», просто на распродаже…
— Ещё хуже! — отрезала свекровь. — Значит, даже не новая коллекция? Залежалый товар?
Гости неловко переглядывались. Кто-то демонстративно накладывал салат, делая вид, что не замечает происходящего. Кто-то, наоборот, с любопытством следил за разворачивающимся скандалом.
— Игорь, — Алла Викторовна повернулась к сыну. — Ты хоть понимаешь, как твоя жена позорит нашу семью? У меня коллекция платков, антикварных! А она что притащила?
Игорь молчал, уткнувшись в тарелку. Как всегда — молчал.
— Мам, ну зачем ты так… — пробормотал он наконец.
— Что значит «зачем»? — вскинулась Алла Викторовна. — Я, между прочим, о вашем реноме беспокоюсь! Ты в банке работаешь, не где-нибудь! У тебя положение! А твоя жена…
Договорить она не успела. Побледнела, схватилась за сердце: — Воды… воды дайте…
А потом началась суматоха. Скорая. Больница. Капельницы…
— Я к маме, — Рита решительно направилась к палате. — А ты… ты лучше вообще здесь не появляйся. Хватит уже вреда.
Маша осталась одна в пустом больничном коридоре. Села на жесткий стул, достала телефон. Три пропущенных от Игоря, два — от свекра. Никому не хотелось перезванивать.
«Может, правда лучше уйти?» — мелькнула предательская мысль. Всё равно за три года так и не стала в этой семье своей. Всё равно каждый праздник — как на минном поле. Каждый подарок — повод для придирок…Туры для семейного отпуска
Телефон снова завибрировал. На этот раз — незнакомый номер.
— Алло? — неуверенно ответила Маша.
— Здравствуй, девочка, — раздался в трубке старческий голос. — Это баба Зина. Я телефон у Витеньки взяла… Ты где сейчас?
— В больнице…
— Жди меня там. Надо поговорить.
Баба Зина появилась через полчаса — маленькая, сухонькая, но всё ещё прямая, несмотря на возраст. Окинула внимательным взглядом заплаканную Машу:
— Пойдем-ка отсюда, нечего тут сырость разводить. Тут и здоровый человек заболеет.
— А как же Алла Викторовна?
— С ней Ритка сидит, наговаривает небось на тебя, — баба Зина поджала губы. — Пусть. У нас с тобой разговор важный.
В маленьком больничном скверике было тихо. Только шелестели молодой листвой берёзы, посаженные ещё в советские времена.
— Я ведь знаю, почему ты именно этот платок выбрала, — вдруг сказала баба Зина. — С таким узором.
Маша удивленно подняла глаза:
— Откуда?
— Старая я, девочка. Много чего помню… — старуха достала из сумки потрепанный альбом. — Вот, погляди.
На пожелтевшей фотографии молодая женщина с косой улыбалась, кутаясь в павловопосадский платок — точь-в-точь такой же, как тот, что Маша подарила свекрови.
— Это… это Алла Викторовна?
— Она самая. В день свадьбы. Платок этот ей моя мама подарила — её бабушка. Единственная ценная вещь в семье была, ещё с довоенных времен. Она его специально берегла, чтобы внучке на свадьбу подарить…
Баба Зина помолчала, разглядывая фотографию:
— Только недолго Аллочка его носила. Месяца три. А потом…
Она тяжело вздохнула:
— Тогда же с деньгами туго было. Витя мой на заводе копейки получал, я в школе… А тут Аллочка забеременела. Токсикоз страшный, на больничном два месяца. Деньги нужны были позарез…
— Она его продала? — тихо спросила Маша.
— Продала, — кивнула старуха. — Соседке-спекулянтке. Та как раз в столицу на рынок собиралась… Только я об этом через двадцать лет узнала. Случайно.
Она перевернула страницу:
— А вот, смотри — Аллочкино педучилище. Видишь, какая худенькая? В общежитии жила, на одной картошке. Но гордая была — страсть! Кто-то из парней ее пригласит в кафе, а она — ни в какую. «Я, — говорит, — не из тех, кто на мужчин вешается!» А сама потом в подушку плачет — от голода желудок крутит…
Маша листала альбом, и перед ней словно оживала другая Алла Викторовна — молодая, счастливая, совсем не похожая на ту властную и желчную женщину, которую она знала.
— А это что за фотография? — она остановилась на снимке, где свекровь стояла у какого-то прилавка.
— А, — баба Зина грустно усмехнулась. — Это девяностые. Алла тогда учительствовать бросила — на зарплату не проживешь. На рынке торговать начала. У нее там точка была — как раз платки продавала…
— А самое страшное знаешь что было? — баба Зина провела морщинистой рукой по фотографии. — Не голод, не унижения эти рыночные… А то, как она менялась. День за днем, по капле…
— В каком смысле?
— А в таком, что сперва она всё про школу вспоминала. Про детей своих, учеников. Говорила: «Вот встанем на ноги — вернусь». А потом… — старуха тяжело вздохнула. — Потом считать начала. Сколько та торговка за день наторговала, сколько эта… «Вот, — говорит, — у Верки дочка в норковой шубе ходит, а моему Игорьку старую куртку донашивать приходится…»
Она перевернула страницу:
— А вот это — их первая машина. Подержанная «шестерка». Муж её три месяца выбирал, до каждого винтика проверял. А Алла как увидела… «Что, — говорит, — больше не мог себе позволить? У всех иномарки, а мы как бедные родственники!»
Маша молчала, разглядывая счастливое лицо молодого Виктора Петровича на фоне видавшей виды «шестерки».
— А однажды, — баба Зина понизила голос, словно боялась, что их кто-то подслушает, — прихожу я к ним в гости. Смотрю — а в серванте пусто. Все фотографии старые убраны, часы те, что мы им на свадьбу дарили… Спрашиваю: «Аллочка, куда всё дела?» А она мне: «Мам, ну что ты как из деревни! Сейчас другая жизнь, другие стандарты! Нельзя этим старьем дом захламлять…»
Старуха вытерла набежавшую слезу:
— Только я-то знаю, куда она все эти вещи дела. В дальний шкаф сложила, в коробки. И ночами, когда думает, что никто не видит, достает, разглядывает… А как шаги на лестнице — сразу прячет. Стыдится…
— Чего стыдится?
— Прошлого своего. Бедности. Того, что когда-то счастлива была просто так, без денег этих треклятых… — баба Зина захлопнула альбом. – Но и это не самое страшное?
Маша удивленно замерла в ожидании.
— То, что она до сих пор несчастна. Вроде всё есть — квартира в центре, машина хорошая, шубы-украшения… А радости нет. Потому что всё время кому-то что-то доказывает. Всё время боится, что кто-то увидит в ней ту девчонку из общежития, которая по ночам колготки штопала…
В больничном скверике повисла тишина. Где-то вдалеке сигналили машины, но сюда их звуки почти не долетали.
— А платок тот, свадебный, — вдруг сказала баба Зина, — она нашла. Представляешь? Двадцать лет прошло, а нашла. На том же рынке, где сама торговала. Только денег не хватило выкупить — дорого просили. Так и не смогла себе простить…
— Тот самый? — Маша подалась вперед. — С таким же узором, как я подарила?
— Тот самый, — кивнула старуха. — Я тогда не поняла, почему она вдруг разболелась. А теперь вот думаю — может, увидела узор знакомый, вспомнила всё… Сердце-то не железное…
— А знаете, — медленно произнесла Маша, — я ведь тоже этот платок не просто так выбрала…
Баба Зина вопросительно посмотрела на неё.
— У мамы моей такой был. То есть… похожий. — Маша сглотнула комок в горле. — Она его на последние деньги купила, когда я в первый класс пошла. Чтобы «как у людей» было… А через месяц папа нас бросил. И платок пришлось продать — на продукты…
— Почему же ты раньше не рассказала?
— А кому? — Маша горько усмехнулась. — Алле Викторовне? Она же с первого дня решила, что я за деньгами охочусь. «Положение им порчу, реноме… »
— Глупая ты, — вздохнула баба Зина. — Она не поэтому.
— А почему?
— Да потому что боится! Боится, что ты окажешься лучше неё. Что сможешь остаться собой — без этих вечных понтов, без оглядки на чужое мнение…
В этот момент в кармане у Маши зазвонил телефон. Игорь.
— Да?
— Маш, ты где? — голос мужа звучал встревоженно. — Я в больницу приехал, а тебя нет…
— Я… я с бабой Зиной разговариваю.
— С бабушкой? — в голосе Игоря послышалось удивление. — А что случилось?
— Игорёк, — вдруг вмешалась баба Зина, — ты вот что… Ты в мамину палату сейчас не ходи. Там Ритка на пару с этой, как её… Ну, соседкой вашей, Тамарой… В общем, они там такого наговорили…
— В каком смысле?
— А в таком, что во всём Машку обвинили. Мол, это она маму до больницы довела. С её-то давлением, с сердцем…
— Что?! — от возмущения Игорь даже голос повысил. — Да как они…
— А вот так, — отрезала баба Зина. — Только ты не кипятись. Лучше послушай, что я тебе сейчас расскажу. И Маша пусть послушает…
И она начала рассказывать. О юной Аллочке — испуганной провинциальной девчонкой в застиранном платье. Как она пыталась отказаться от ухаживаний Виктора — «не пара я тебе». Как потом гордо сносила косые взгляды соседей — «директорский сын на кухарке женился»…
